222.jpg
Главная Анатолий Улунов «Рассказы»
Анатолий Улунов «Рассказы» PDF Печать
Автор: Administrator   
12.06.2010 09:22
Индекс материала
Анатолий Улунов «Рассказы»
Лёха
Все страницы

Высший разум

 

<

...Русские матери — слово святое.

Русские матери — вечная боль.

Словно проклятье судьбы роковое,

Слёз безутешных вновь горькая соль...

...Хмурое январское утро, прорезаемое пулемётными очередями, вставало над городом. Грозный тяжело дышал пустыми глазницами домов. Полуобгоревшие деревья, будто в исступлении, вздёрнули вверх обнажённые ветви. В небольшом, изрешечённом пулями и осколками, одноэтажном здании сквозь светомаскировку едва просматривался свет. Неутомимыми полуночными привидениями казались в его отблесках фигуры медицинских сестёр операционно-реанимационного блока, которую ночь подряд встречавших этот гарью пропитанный рассвет на своём, таком необходимом здесь боевом посту. В провалившихся от усталости глазах читалась боль за вчерашних мальчишек, которым они, медицинские сёстры, стали самыми близкими людьми.

 

В кровопролитном безумии всё превратилось в один страдающий вселенским горем нескончаемый поток.

Обнажённые души,

Нервы словно струна,

Перепаханным полем

За спиною война...

А в это время дома изнемогали в телевизионных рождественских истериках эстрадные примадонны, сетующие о несчастной доле мадам Брошкиной, и разрешались насущные проблемы погоды в доме, поскольку всё остальное — «ерунда». Видно, в безвозвратное прошлое ушли времена Клавдии Шульженко, Лидии Руслановой, своей душой и песней возрождавших веру и доброту в опалённых войной сердцах.

...Такие мысли не покидали меня, военного врача с двадцатипятилетним стажем, прошедшего пыльными дорогами Афганистана, познающего окопную правду уже на второй «чеченской войне». Размышления мои были прерваны докладом дежурного офицера о готовности к вылету санитарного борта Ми-8, на котором предстояло добраться в расположение Н-ского десантного полка, укрепившегося на горных вершинах Андийского перевала.

Когда вертолёт, «отчихав» традиционные технические нормативы, провалился сквозь окутавшее горы туманное марево и вышел на заданный курс, я снова погрузился в безотрадные мысли, на сей раз уносившие в далёкое прошлое...

Вспоминалось, как пятнадцать лет назад, молодым майором, командиром медицинского батальона, в спешном порядке был направлен из благополучной Группы советских войск в Германии в пылающий войной Афганистан. Как мне, после возвышенно напутственных слов в Центральном военно-медицинском управлении Министерства обороны, было определено три дня на сборы и проводы семьи, а после надлежало прибыть в Ташкент для дальнейшей отправки в Афганистан. Только из Ташкента я смог дозвониться до своей матушки в захолустный сибирский городок с поэтическим названием Осинки и сообщить ей об очередных зигзагах армейской судьбы. Моя мама, Зинаида Ивановна Улунова, в прошлом — учитель истории средней школы, к тому времени уже была на пенсии и, как и все пожилые люди, не отличалась крепким здоровьем, но стойко восприняла известие. Своих переживаний она старалась никому, тем более мне, не показывать, напутствуя, могла только пожелать главное: беречь себя и чаще писать. Очень расстроилась, что не повидается со мной...

На следующий день лишь поздно вечером, после завершения всех согласований в штабе округа, вспомнил, что именно сегодня моему первому армейскому начальнику и наставнику исполнилось пятьдесят лет. Несмотря на разницу в возрасте, нас связывала крепкая мужская дружба. Что на каждом железнодорожном вокзале есть переговорный пункт, любой военный знает по своим частым командировкам. Туда я и направился, преисполненный мыслями о возможности пообщаться со своей лейтенантской юностью и старыми друзьями.

Вокзал пребывал в обычном состоянии потревоженного пчелиного улья. Из лёгкой задумчивости меня вывела чья-то рука, трепетно тронувшая за плечо.

— Толя, сын?! — в ту же минуту раздался до боли знакомый родной голос.

Резко повернувшись, я обмер.

— Мама?! — ещё не веря своим глазам, только и смог я прошептать.

Это действительно была она, с которой я только вчера попрощался по телефону через расстояние в три тысячи километров.

Мама застонала на моей груди и уже нельзя было различить, где были на шинели тающие снежинки, а где святые материнские слёзы.

С трудом веря в происходящее, я тоже утратил выдержку и спрятал лицо в седых прядях волос.

Позже мама поведала, что вчера вечером, после разговора по телефону, долго сидела отрешённо, безмолвно вглядываясь в морозную темноту застеколья.

— ...Мне уже седьмой десяток, сколько осталось жить — одному Господу известно... Увижу ли я ещё тебя? Не смогла усидеть...

Она знала, что я задержусь в Ташкенте на один-два дня, не больше, что адреса местонахождения в Ташкенте нет, а Ташкент хоть город и хлебный, но в нём более миллиона жителей, и искать там человека, проездом остановившегося — бесполезно. Но материнское сердце позвало в дорогу.

Сборы были недолги, с собой взяла только шерстяные носки для меня и банку любимого моего малинового варенья.

Вечером следующего дня уже осматривалась в суетливом водовороте людей ташкентского аэропорта.

Понимая, что гостиница для приезжего человека без связей — это заоблачная мечта, решила переночевать на железнодорожном вокзале, а с утра приняться за поиски. После недолгих расспросов добралась до вокзала, войдя в него, в первом же увиденном военном, почти теряя сознание от нереальности происходящего, узнала сына.

...С тех пор я стал верить в провидение и существование Высшего разума — Разума материнского сердца.

Из пелены воспоминаний меня вывела нервная тряска вертолёта, в ответ на вопросительный взгляд борттехник только развёл рукам: мол, горы, встречный поток, не напрасно нас не выпускали...

Надо отдать должное: с самого начала боевых действий в Чечне начальник армейской авиации приказал выделять медицинской службе для эвакуации раненых и больных наиболее опытные экипажи, способные выполнять задачи на пределе возможного. Но даже с учётом этих требований сегодняшний вылет к десантникам был явным нарушением установленных норм и правил полётов. Метеоусловия были крайне тяжёлыми. Откладывать же дальше было нельзя и я настоял на вылете, используя личные контакты с авиационным начальством.

Вертолёт заходил на посадку к десантникам, вцепившимся в господствующую высоту и не позволявшим боевикам выйти из Чечни в сторону Кадарского ущелья Дагестана. Туман волнами седого инея оседал на кустарнике, отгораживающем вертолётную площадку. Снежный вихрь, поднятый винтами, мгновенно превратил встречавших в снеговиков.

Кирпично-красное лицо командира батальона и его осипший на морозе голос выражали одновременно удивление и нескрываемую радость оттого, что прилетело не вечно недовольное армейское начальство, а медицин­ские работники, которые, кроме того, что заберут раненых и больных, без всякого сомнения, привезли с собой медикаменты и своё доброе человеческое отношение.

После приветствий и приличествующих протоколу взаимных вопросов-ответов, командир батальона доверительно предложил пройти в расположение подразделений.

Постоянно бывая в боевых порядках войск, я давно привык к тому, что в какой-то отрешённости и плохо скрытой тоске в глазах бойцов и младших командиров угадывалась всеобщая усталость и ознобленность чувств, присущая позиционной войне.

К своему удивлению, на этот раз, несмотря на сложные погодные условия и оторванность от основных частей, десантники пребывали в состоянии душевной умиротворённости и внутреннего подъёма.

— Можно подумать, у вас сегодня праздник? —­ спросил я комбата.

— Праздник и есть, у нас сегодня — дорогие гости,?— ответил тот и широким жестом пригласил в землянку.

Войдя внутрь внешне непримечательного сооружения, я на мгновение опешил. Прямо передо мной в окружении троих солдат сидела моя старинная знакомая —­ председатель Союза солдатских матерей города Балаково Лидия Михайловна Свиридова!

Судя по лицам солдат, беседа носила доверительный характер. Гостья по-свойски расположилась, чувствовалось, что она не впервой столкнулась с полевым бытом солдат.

Справившись с замешательством, я быстро шагнул к ней и без слов заключил в объятия.

Уже потом, за чаем, я поведал комбату, как три с половиной месяца назад, когда наш медицинский отряд специального назначения, выполняя задачи по оказанию помощи раненым и больным во время боёв в Дагестане был измотан до предела, а обстановка в республике была по-прежнему сложной и во многом противоречивой, Лидия Михайловна со своей помощницей и водителем без всякой охраны совершили рейд из далёкого Поволжья, через степи Калмыкии и прибыли в Дагестан, прямо в расположение медицинского отряда, доставили крайне необходимые медикаменты и продовольствие, собранные Союзом солдатских матерей. Но главное — это была материнская забота, тепло и ласка их сердец, доставленная не казённым способом, а через те же трудности, что доводилось испытать на войне солдату, может быть, отсюда и та доверительность, с которой гостьи потом говорили с ними.

Я, в то время сам ещё недавно прибывший в Северо-Кавказский округ с берегов Волги, испытал восхищение самоотверженностью этих удивительных женщин, поистине русских матерей с великой душой.

Но сейчас, зная, с каким трудом удалось прилететь мне, руководителю всей медицины на Кавказе, я совершенно не мог предположить эту встречу. И, тем не менее, она была реальностью.

Реальностью было и то, что Лидия Михайловна с присущей ей настойчивостью дошла до высшего военного руководства через все тернии и преграды и смогла доставить десантникам незамысловатые, но такие тёплые и желанные подарки с Большой Земли сюда, на боевые позиции, в разгар боевых действий и при нелётной погоде... Видел бы это Некрасов, то бы он ещё сказал о русской женщине...

В этот день на позициях десантного батальона не было больших боестолкновений, не произошло ничего, что могло бы конкретным образом повлиять на исход войны и приближение долгожданной победы. Но было главное — серую пелену солдатских будней своими ласковыми лучами согрело тепло материнского сердца. И это была маленькая победа в войне за души нашего будущего.

...Когда вертолёт возвращался в Ханкалу, выглянуло полуденное зимнее солнце, оно улыбалось лучистыми глазами Мадонны...

 

Солнечный зайчик

...Шаг... два... три... четыре... десять... двадцать... сто... ещё раз... два... три...

Сколько же это — три километра, много или мало, если шаг пешехода — это сантиметров семьдесят, то значит это около четырёх тысяч шагов...

...Солнечный зайчик полевого фонарика мечется по дороге, лишь изредка в такт шагам замирает на выраженных ямах и крупных булыжниках... Скрежет гусениц санитарных транспортёров в кромешной мгле кажется тракторной какофонией современной рок-музыки, но это при желании хоть как-то уйти от реальной действительности, которая ощетинилась грозным молчанием гор Баглана, готовая в любой момент разлаяться стрекотом пулемётных очередей и разрывами гранат.

Уже, наверное, в бесчисленно-сотый раз, ведя счёт шагам, я обозвал себя самыми последними словами за нетерпеливость, которая привела к тому, что танковая группа блока замыкания, очевидно, ушла прямиком на Пули-Хумри, посчитав свою задачу выполненной, поскольку перед развилкой дорог наших войск уже не было. В то же время оперативная группа медицинского усиления, которая за время совершения марша постоянно была вынуждена останавливаться из-за перегрева двигателей санитарных транспортёров, постепенно переместилась в колонну замыкания, а затем и вовсе отстала от основных сил и теперь осталась и без прикрытия с тыла. Все попытки догнать основную колонну и соединиться с ними не увенчались успехом.

Войсковые подразделения, почуяв близость завершения боевой операции, которая длилась больше месяца, форсированным маршем преодолели район Баглана и подчинённая мне медицинская группа, в составе семи единиц техники, из которых три были санитарными транспортёрами, пробиралась в сгустившихся сумерках по ущелью, на собственный страх и риск. Получив убедительное предупреждение в виде двух пулемётных очередей, которые пока ещё не были прицельными, нам пришлось пойти на хитрость, которую, может быть, таковой и нельзя было назвать, скорее, это было решение по наитию — не дать «духам» определить, сколько нас и что мы из себя представляем.

С этой целью была дана команда — выключить все фонари, машины взять на сцепку, движение —­ с минимальной скоростью. Поскольку, чтобы обеспечить хотя бы какую-то видимость для первой машины, она должна идти с подсветкой, а это уже мишень.

Спустя многие годы можно по-разному оценивать то решение, но тогда подсветка карманным фонариком под ноги идущим впереди колонны человеком казалась наиболее приемлемым вариантом...

...Настороженно-угрюмый рокот арыка, петлявшего в горной расселине слева от дороги, напоминал о себе сквозь шум моторов и повзвизгивание гусениц брони.

Справа неприветливой тёмной массой тянулась горная гряда, таившая в себе трагедию многолетней бессмысленной войны. Приутихшее до поры эхо готово было разразиться грохотом огненного безумства.

...Двадцать один, двадцать два, двадцать три... ещё раз посчитать до ста, затем следующие сто шагов — это уже как тост «За укрепление воинской дисциплины», а за ним немеркнущий своей памятью и бесшабашностью лейтенантской поры тост «За воздушно-десантные войска» — только теперь это были не «сто граммов», а сто шагов впереди колонны, пробирающейся в ночных сумерках с выключенными фарами, и в руках у тебя не фужер, а фонарик с солнечным лучиком, и сам ты?— добровольный заложник своего же «авось».

Уже не раз ловлю себя на мысли, что «вот ещё сто шагов» и выключу этот злополучно-яркий луч. Изморозью по коже ощущаю, как очередь пройдёт по ногам, на свет фонарика.

Точно такое же ощущение было у меня много лет назад, когда, прибыв на войсковую стажировку в Витебск, в 103-ю воздушно-десантную дивизию, вместе с другими однокурсниками по военно-медицинскому факультету из г. Томска мы попали в самый разгар выполнения программы совершения парашютных прыжков.

В отличие от многих ребят, надо признаться, я никогда не бредил романтикой голубых беретов, так уж, видно, сложилась моя судьба, что я попал во взвод, готовящий врачей к службе в ВДВ.

Конечно же: тельняшка, голубой берет — эти символы мужской отваги и бесстрашия импонировали и мне, но я с детства был из разряда тех болезненных мальчишек, которые с трудом могли ездить на автобусах и весьма неуютно чувствовали себя на качелях?— вот именно таким был и я, с явным недоразвитием вестибулярного аппарата, поэтому самолёт Ан-2 со своими воздушными «ямами» и «провалами» значительно принижал во мне чувство романтики и я, скорее всего, пошёл, что называется, «за компанию».

Надо заметить, что по этому принципу можно уйти с лекции, не пойти на какую-либо скучную встречу, но прыгать с парашютом— надо было уже индивидуально.

Ободряла лишь дружелюбно-презрительная усмешка инструктора по парашютно-десантной подготовке, когда я материализовался сидящим в составе очередного «борта» с парашютом Д-2 серии 5­ в самолёте, выходящем на боевой разворот. Тогда же я дал себе зарок, что один раз, так и быть, прыгну, пусть будет что будет. Как оно там уж раскрывается, пусть останется на совести наших инструкторов, но после приземления сразу же определяю, без колебаний, свою дальнейшую судьбу в стороне от парашютных строп и шёлковых куполов...

...Конечно, это можно было бы назвать и животным страхом, но, поскольку я был в состоянии что-то ещё и соображать, не впадая в прострацию, соответственно, как-то мог собраться и превозмочь себя. Короче говоря, после того прыжка было их у меня ещё не менее 200...

...Такое же ощущение, как перед первым прыжком, испытывал я, отмеряя каждые сто шагов, определяя для себя, что вот ещё сто — и всё, выключаю фонарик и назначаю следующего «поводыря». Тем более, мне хорошо были памятны события совсем недавних дней, когда в наш медицинский батальон ежедневно в 4?часа утра поступали с поста зенитного полка раненые в грудь часовые, причём это повторялось 3-4 дня. Как установили позднее, после смены караула, когда разводящий со сменой покидали пост, часовой, несмотря на строгий запрет, исхитрялся разогнать безотрадную солдатскую тоску выкуренной сигаретой. Тлеющий огонёк был виден с окрестных гор, откуда снайпер, очевидно, изучив график смены караулов и ничем непоколебимую русскую душу, утверждающую, что нельзя?— это не есть невозможно, вёл прицельный огонь. Как правило, это заканчивалось тяжёлым ранением или гибелью часового.

Всё это, вместе взятое, объясняло моё состояние?—далёкое от какого-либо форса, но была доля надежды, что душманы не рискнут вступать в бой, не зная, какой противник им противостоит, а лязг гусениц безобидных в горах санитарных транспортёров можно было принять за БМП, а встреча с ними, как правило, ничем хорошим не оканчивалась.

Не берусь судить сейчас, было ли это нашей военной хитростью или «здоровым авантюризмом», скорее всего, продолжением того самого, традиционно русского «авось».

Понимание всего этого приходит потом, пока же впереди маячил тёмный силуэт нависающей над дорогой скалы, который я поставил для себя последним ориентиром и поворотным этапом в своей судьбе...

...Когда утром, находясь уже в расположении своих войск и затягиваясь необычайно вкусной сигаретой «Прима», я пытался восстановить подробности этого не совсем обычного перехода, в памяти моей пульсировал лучик солнечного зайчика и бесконечно монотонный счёт: «раз... два... десять... ещё раз... два... семь...»...­ Какой же ты бываешь бесконечной, ночь длиною в целую жизнь...